Мое первое воспоминание из детства - сухое молоко и сыр в школах, пока нам не исполнялось 10 лет. Тот План Маршала, как хотите его называйте. Твоя мать приводила тебя в школу и оставляла тебя там со стаканчиком, который тебе наполняли молоком. Это и был завтрак нашего детства. Мы из того поколения. У нас не было летних каникул. Наше лето проходило на улице, на свежем воздухе. И в нашем районе, в районе Гарридо в Саламанке, обычно выносили стулья на улицу и разговаривали с соседями. Мы говорили о Тур де Франс, об Эль Кордобесе и Эль Вити. О политике говорить было нельзя. Конечно же, мы говорили о футболе, о «Мадриде». О «Мадриде» против «Барселоны».
В то время мы были очень зависимы от родителей – они оказывали на нас огромное влияние. Мы не были настолько независимыми, как сегодняшняя молодежь. В 18 лет мои дети уже работают и имеют автомобили, да. Но мы жили в режиме строгой экономии, мой отец не мог позволить роскоши. Он был вынужден так жить.
Но об этом не говорили, просто на большее не хватало. У нас было, на что есть, одеваться и еще чуток. А когда взрослые обсуждали финансовые проблемы, нас уводили, они не говорили об этом на глазах у детей.
Мой отец был человеком прогрессивным, во время войны он был в тюрьме. Когда мне было лет 10 – 12, произошло кое-что, что врезалось мне в память. Он получал пропаганду очень опасную, которую нужно было скрывать ото всех. Это были письма, которые приходили в наш почтовый ящик, и каждый раз, когда это происходило, весь дом охватывало напряжение и беспокойство. Но он продолжал слушать запрещенные радиостанции: la Pirenaica, Radio París. Он их слушал очень тихо, чтобы никто не заподозрил.
Думаю, что я и есть результат всего того, что было в моем детстве. Мы не отдаем себе отчета во многих вещах, которые, как нам казалось, забыты нами. Но самом деле, не знаю, отдавали ли мы вообще себе отчет о том, что произошло. Возможно, на тех, кому тогда было по 18 – 20 лет, когда мы были совсем детьми, это оказало большее влияние – вся эта бедность, это молчание. Они прошли войну, и это было страшно. Не дай Бог такому повториться. Я не думаю, что такое повторится. Сейчас в мире больше толерантности, такого разделения нет. У меня, например, есть друзья среди правых, и я верю, что с ними легко строится диалог, эта терпимость, что в то время было невозможно.
Моя мать была из деревушки неподалеку – из Ледесмы. Она была очень скромной женщиной и начала работать прислугой в доме богатой тетки. Родители познакомились на строительном предприятии, которым владел муж этой нашей тетки. Предприятие просуществовало, пока его сыновья, как часто бывает с семейными предприятиями, не уничтожили его. Тогда мой отец пережил очень сложный период, самый сложный, насколько я знаю, когда он остался без работы. Мой дед был железнодорожником, как и мои дяди, и отец начал работать с ними на станции.
Отец мог унять нас одним только взглядом – он был в наших глазах абсолютным авторитетом в доме. Мама могла задать нам взбучку, но взгляд отца имел на нас гораздо большее влияние.
Таких соседей, как тогда были, сейчас нет. Это были люди, которые просто выходили на улицу и разговаривали без остановки. Они были частью общества более чистого и менее заинтересованного, менее компетентного. Мне кажется, единственное, что было для них важным, это дать нам хорошее образование и воспитание, чтобы мы учились, чего они не могли себе позволить в свое время.
Школа была для меня огромной радостью. Я прекрасно помню, как если бы видел их сейчас, моих четверых учителей, которые были у меня с 6 до 10 лет. Дон Рамон, дон Анхель, дон Селедонио и дон Хуан. Обычные люди, полностью соответствующие представлению об учителе. Помню, как один из них нас ругал за то, что мы плохо проговаривали слово «объект» - мы не правильно проговаривали в нем “b” перед “j”. И заставлял нас повторять снова и снова: “oBJeto”, “oBJeto”. Они критиковали нас, но все они были замечательными. Это была национальная школа. А потом подошел черед института.
Я тогда не совсем представлял, каким будет мое будущее. И когда я приехал в Мадрид, в 17 лет, я вовсе не был уверен, что стану футболистом. Это было для меня приключением, и стану я игроком или нет, я не знал. Я не думал, что моя жизнь повернет именно так. Но, возможно, с этим путешествием мое детство закончилось. Мне сказали, что если у меня все получится в первый год, мне повезет. Я очень послушный, в том смысле, что, если меня учили, я шел вперед. Это очень помогло мне с «Мадридом».
Вдумчив ли я? Да, мне нравится, когда люди делают все хорошо, я с самого детства такой. Не столько перфекционист, сколько именно вдумчивый. Кому-то нравится общество других людей, нравится играть с другими, слушать их. Я целыми днями играл на улице. Если я был один, я играл один, если нас было трое, мы тоже играли, если нас было двадцать, мы играли 10 против 10. Я помню из моего детства, что такое быть счастливым на улице. В этом смысле те годы были очень счастливыми.
Мы ни в чем не нуждались, на самом деле, и ничего не просили. Мяч был всем, что нам было нужно. Когда мне было 12, родители ценой невероятных усилий подарили мне велосипед. Он мне очень нравился. Это был для меня лучший подарок – велосипед и футбольный мяч. По-моему, велосипед стоил тогда 1735 песет, невероятно дорого по тем временам. В то время мне больше нравилось играть, чем учиться, и моему отцу это не нравилось. Он был очень требовательным в моем обучении, очень. Все лето я был вынужден ходить на занятия, чтобы, главным образом, восстановить математику, хотя в ней я был не плох, и только временами немного путался.
Отец наблюдал за тем, как я играю. Но не говорил ничего, он был просто воплощением сдержанности, молча наблюдая за мной. Он всю свою жизнь был членом клуба «Унион Депортива Саламанка», за что был отмечен руководством, и ходил на все матчи. Мой брат и я приходили к воротам «Эль Калварио» (где играла команда), и, когда ворота открывали за 10 минут до конца матча, мы мчались на поиски его. В это время мы могли видеть футбол, потому что он не мог нас приводить. Это было нашей мечтой.
Разумеется, я понимал, что он за мной приглядывал, как и мой старший брат, который погиб, Фермин. Фермин очень хорошо играл в футбол и был очень хорошим старшим братом. Мама купила нам шорты, а в то время матери говорили, что чем старше ты становишься, тем длиннее становятся твои брюки. Я думаю, что это был вопрос экономии: меньше ткани, меньше денег за нее заплатишь.
Я всегда буду помнить одно очень холодное утро, когда Фермин и я ждали автобуса, который должен был отвезти нас к институту на улице Либрерос, пересекая всю Саламанку. Обычно мы этот путь проделывали пешком, четыре раза в день. Холод тогда был ужасный, жуткий. Он был всегда отличным братом, всегда сопровождал меня. Он умер почти 20 лет назад, ему было 43, а мне 42.
Нет, я не перестал быть ребенком. Во мне все еще есть что-то от того ребенка, которым я был. И все еще есть акцент жителя Саламанки! И слова! Вот ты, например, знаешь, что означает слово “lígrimo”? Ага, не знаешь. Оно означает “чистый, ясный”. И оно есть в словаре!
Автор: Хуан Крус
Источник: www.elpais.com
Перевод с испанского
Breath On A Window
В то время мы были очень зависимы от родителей – они оказывали на нас огромное влияние. Мы не были настолько независимыми, как сегодняшняя молодежь. В 18 лет мои дети уже работают и имеют автомобили, да. Но мы жили в режиме строгой экономии, мой отец не мог позволить роскоши. Он был вынужден так жить.
Но об этом не говорили, просто на большее не хватало. У нас было, на что есть, одеваться и еще чуток. А когда взрослые обсуждали финансовые проблемы, нас уводили, они не говорили об этом на глазах у детей.
Мой отец был человеком прогрессивным, во время войны он был в тюрьме. Когда мне было лет 10 – 12, произошло кое-что, что врезалось мне в память. Он получал пропаганду очень опасную, которую нужно было скрывать ото всех. Это были письма, которые приходили в наш почтовый ящик, и каждый раз, когда это происходило, весь дом охватывало напряжение и беспокойство. Но он продолжал слушать запрещенные радиостанции: la Pirenaica, Radio París. Он их слушал очень тихо, чтобы никто не заподозрил.
Думаю, что я и есть результат всего того, что было в моем детстве. Мы не отдаем себе отчета во многих вещах, которые, как нам казалось, забыты нами. Но самом деле, не знаю, отдавали ли мы вообще себе отчет о том, что произошло. Возможно, на тех, кому тогда было по 18 – 20 лет, когда мы были совсем детьми, это оказало большее влияние – вся эта бедность, это молчание. Они прошли войну, и это было страшно. Не дай Бог такому повториться. Я не думаю, что такое повторится. Сейчас в мире больше толерантности, такого разделения нет. У меня, например, есть друзья среди правых, и я верю, что с ними легко строится диалог, эта терпимость, что в то время было невозможно.
Моя мать была из деревушки неподалеку – из Ледесмы. Она была очень скромной женщиной и начала работать прислугой в доме богатой тетки. Родители познакомились на строительном предприятии, которым владел муж этой нашей тетки. Предприятие просуществовало, пока его сыновья, как часто бывает с семейными предприятиями, не уничтожили его. Тогда мой отец пережил очень сложный период, самый сложный, насколько я знаю, когда он остался без работы. Мой дед был железнодорожником, как и мои дяди, и отец начал работать с ними на станции.
Отец мог унять нас одним только взглядом – он был в наших глазах абсолютным авторитетом в доме. Мама могла задать нам взбучку, но взгляд отца имел на нас гораздо большее влияние.
Таких соседей, как тогда были, сейчас нет. Это были люди, которые просто выходили на улицу и разговаривали без остановки. Они были частью общества более чистого и менее заинтересованного, менее компетентного. Мне кажется, единственное, что было для них важным, это дать нам хорошее образование и воспитание, чтобы мы учились, чего они не могли себе позволить в свое время.
Школа была для меня огромной радостью. Я прекрасно помню, как если бы видел их сейчас, моих четверых учителей, которые были у меня с 6 до 10 лет. Дон Рамон, дон Анхель, дон Селедонио и дон Хуан. Обычные люди, полностью соответствующие представлению об учителе. Помню, как один из них нас ругал за то, что мы плохо проговаривали слово «объект» - мы не правильно проговаривали в нем “b” перед “j”. И заставлял нас повторять снова и снова: “oBJeto”, “oBJeto”. Они критиковали нас, но все они были замечательными. Это была национальная школа. А потом подошел черед института.
Я тогда не совсем представлял, каким будет мое будущее. И когда я приехал в Мадрид, в 17 лет, я вовсе не был уверен, что стану футболистом. Это было для меня приключением, и стану я игроком или нет, я не знал. Я не думал, что моя жизнь повернет именно так. Но, возможно, с этим путешествием мое детство закончилось. Мне сказали, что если у меня все получится в первый год, мне повезет. Я очень послушный, в том смысле, что, если меня учили, я шел вперед. Это очень помогло мне с «Мадридом».
Вдумчив ли я? Да, мне нравится, когда люди делают все хорошо, я с самого детства такой. Не столько перфекционист, сколько именно вдумчивый. Кому-то нравится общество других людей, нравится играть с другими, слушать их. Я целыми днями играл на улице. Если я был один, я играл один, если нас было трое, мы тоже играли, если нас было двадцать, мы играли 10 против 10. Я помню из моего детства, что такое быть счастливым на улице. В этом смысле те годы были очень счастливыми.
Мы ни в чем не нуждались, на самом деле, и ничего не просили. Мяч был всем, что нам было нужно. Когда мне было 12, родители ценой невероятных усилий подарили мне велосипед. Он мне очень нравился. Это был для меня лучший подарок – велосипед и футбольный мяч. По-моему, велосипед стоил тогда 1735 песет, невероятно дорого по тем временам. В то время мне больше нравилось играть, чем учиться, и моему отцу это не нравилось. Он был очень требовательным в моем обучении, очень. Все лето я был вынужден ходить на занятия, чтобы, главным образом, восстановить математику, хотя в ней я был не плох, и только временами немного путался.
Отец наблюдал за тем, как я играю. Но не говорил ничего, он был просто воплощением сдержанности, молча наблюдая за мной. Он всю свою жизнь был членом клуба «Унион Депортива Саламанка», за что был отмечен руководством, и ходил на все матчи. Мой брат и я приходили к воротам «Эль Калварио» (где играла команда), и, когда ворота открывали за 10 минут до конца матча, мы мчались на поиски его. В это время мы могли видеть футбол, потому что он не мог нас приводить. Это было нашей мечтой.
Разумеется, я понимал, что он за мной приглядывал, как и мой старший брат, который погиб, Фермин. Фермин очень хорошо играл в футбол и был очень хорошим старшим братом. Мама купила нам шорты, а в то время матери говорили, что чем старше ты становишься, тем длиннее становятся твои брюки. Я думаю, что это был вопрос экономии: меньше ткани, меньше денег за нее заплатишь.
Я всегда буду помнить одно очень холодное утро, когда Фермин и я ждали автобуса, который должен был отвезти нас к институту на улице Либрерос, пересекая всю Саламанку. Обычно мы этот путь проделывали пешком, четыре раза в день. Холод тогда был ужасный, жуткий. Он был всегда отличным братом, всегда сопровождал меня. Он умер почти 20 лет назад, ему было 43, а мне 42.
Нет, я не перестал быть ребенком. Во мне все еще есть что-то от того ребенка, которым я был. И все еще есть акцент жителя Саламанки! И слова! Вот ты, например, знаешь, что означает слово “lígrimo”? Ага, не знаешь. Оно означает “чистый, ясный”. И оно есть в словаре!
Автор: Хуан Крус
Источник: www.elpais.com
Перевод с испанского
Breath On A Window
